Молитва Киприана

Все началось с того, что я стала болеть. Болезнь отняла у меня все. Сначала работу и, как следствие, деньги. Потом – сына, которого, за неимением денег и из-за того, что я много находилась в больницах, пришлось  на время отдать его отцу. Быстро исчезли друзья – больные люди утомляют…

Из успешной женщины с хорошим куском хлеба с маслом я превратилась в приживалку больной матери. Мать моя, как и отец, и брат, жили далеко, в предгорьях далекой провинции, и мне пришлось уехать за помощью к ним. Это решение искать помощи у семьи меня, видимо, и спасло, но принадлежало оно не мне, а лаврскому монаху.

Не спорь с монахом

Во время одной из поездок в Троице-Сергиеву Лавру монах, которому я обрисовала мои беды,  благословил меня возвращаться на Родину, где мне должен был помочь некий святитель Макарий, митрополит московский, на красивое надгробие которого, стоящее у притворной стены Успенского собора Лавры, монах показал мне перстом:

– Он был на твоей Родине, он тебе поможет.

Я давно жила в Москве, привыкла решать все свои проблемы сама, и не готова была сваливаться с ними на плечи мамы. Но благословение монаха – как барометр, с ним не поспоришь. Чтобы как-то продумать это благословение, я решила посоветоваться с настоятелем храма, в который ходила, живя в Москве. Настоятелем там был мудрейший иерей, известный проповедник, большой чин в русской церкви.

– Передай монаху, что он дурак, – отрезал великий иерей.

И я никуда не поехала. Конечно, с точки зрения прагматизма не ехать было куда удобнее, чем бросать квартиру в центре Первопрестольной, ребенка – школьника и ехать. Через месяц со мной случилось несчастье, и потом беды посыпались из рога изобилия. Я мужественно боролась, но здоровье подкосилось. А утрата здоровья быстро приводит к полной нищете.

Казалось бы, после такого назидательного урока, который преподнесла мне судьба, насмеявшись над моим рационализмом, я должна была крепко задуматься.

Ведь все как на ладони. С одной стороны – монах, у которого нет никакого дела, кроме молитвы, который живет себе в Лавре у Бога за пазухой на всем готовом и ничего не понимает в мирских трудностях. С другой – великий подвижник, который устраивает жизнь стольких сирот, воссоздает из небытия храмы, в общем, обладает гениальным даром организации жизни людей в условиях сопротивления среды.

Один говорит – беги.  А другой – не сдавайся, борись, Бог тебе поможет. И казалось бы, вся логика на стороне второго. А воля Божья была – на стороне первого. Того, у которого ни сирот, ни храмов, и голова болит только об одном – как Богу угодить молитвою. Как достучаться и не отпасть.

И, если бы я и передала ему, что он дурак, он бы мне поклонился и принял это как дар, во смирение. Это я сейчас понимаю, после монастыря. Тогда я, конечно, ничего ему не передала. Да и передавать было некому. Не помнила я его лица – только седые волосы запомнила под чернотой клобука и добрый голос. А таких в Лавре – каждый первый.

После больниц мои мытарства только усилились. Мне пришлось разменять квартиру, я переехала из Москвы в предместье, где медицины не было вообще.

Когда я, совершенно потерявшая всякую надежду на выздоровление, приехала, наконец, к маме, то уже не помнила ни о каком благословении. Я была совершенно больна.

Спасение пришло случайно. Я тогда еще верила в случай.

Зигзаг судьбы

Путь ко спасению начался со ссоры. Я купила маме на Рождество стиральную машинку, а она не хотела ее подключать, потому что боялась, что ее ветхая канализация затопит соседей. Я вызвала мастера, но мама активно сопротивлялась. В итоге я обиделась и решила исправить испорченное Рождество поездкой в какой-нибудь монастырь, расположенный неподалеку.

Итак, моему спасению я была  обязана стиральной машинке «Vestel» за 6 тысяч рублей. Это были последние из заработанных мною денег. Как оказалось потом, я вложила их правильно.

[ocean_posts_slider id=»1682″]

Приют рыбака

Монастырь стоял на притоке большой реки. С другой стороны, через дорогу, виднелся лес. Рядом было село на 300 домов, половина из которых были дачи. Немногочисленные селяне жили своим огородом и держали скотину, подрабатывая в находящемся рядом санатории, купленном москвичом. Некоторые из них работали в монастыре – тогда он обеспечивал их крупами, мясом, молоком и даже одеждой из рухлядной. Забегая вперед, скажу, что в рухлядной можно было одеться на любой вкус – там были даже босоножки на каблуке в 8 сантиметров. Отличная обувь для послушаний!

Видимо, благотворители жертвовали все, что любили носить сами.

Монастырь находился в тысяче верст от Москвы и образовался он из бывшего поселка «Приют рыбака». Домик для отдыхающих рыбаков переделали келейный корпус, в который в конце 90-х приехало несколько пенсионерок, в ужасе от перспектив и полученной от государства пенсии. Приняли постриг.

Первая настоятельница так морила старух голодом, что они возопили и обрушили на епископа поток слезных жалоб. Настоятельницу лишили Креста и выгнали из монастыря.  Монахини даже не знают, умерла ли она, жива ли.

Мир для них – пропащее место, человек, уходя туда, словно падает в бездну. На место «голодоморки» пришла бывшая работница культуры, которая завязала столь прочные связи с епархией и местной администрацией, что монастырю стали выделять немалые средства. Их хватило и на прокорм монахинь и многочисленных трудников, и на новый корпус, и даже на новый храм. 

Правда, стандартный деревянный храм вместо намоленного монахинями старого, который уникален во всем, от рукотворных врат алтаря, до последней иконы, не вызвал особой любви монахинь. Чтобы попасть в старый храм, надо всего лишь подняться на второй этаж корпуса, где они живут. До нового надо ходить. Но, по распоряжению эконома, они ходили – намаливать.

Трапезная

Володя был первым, кто меня встретил. Он сидел в смотровой будке и следил за порядком. Это был худощавый мужчина лет 40-45, который отвел меня к матери Христине, эконому. Она отправила меня в трапезную подкрепиться.

В трапезной обедали. За тремя длинными столами на лавках сидело человек 40-50. Половина – мужчины. Монахинь было человек семь. Остальные, как я узнала потом, были трудники, без которых монастырь бы просто не выжил. Монахини, как я уже говорила – женщины преклонных лет. Молодых, пришедших сюда юными, только две – Севастьяна и Февронья.

На Севастьяне лежал ежедневный  крестный ход по сугробам вокруг монастыря  и выпечка просфор. На Февронье – устроение всей службы.  Поэтому трапезная отдана во владение деревенских. Монастырь не платит, поэтому сюда приходят за еду, те, у кого с этим проблемы.

Служба

После трапезной я пошла на службу – она была в старом храме. Это было маленькое помещение на втором этаже келейного корпуса, увешанное иконами, с лавочками для старых монахинь и больных мирян, с удивительными, вырезанными  из дерева руками, алтарными вратами.

Количество присутствующих на службе резко отличалось от количества трапезничающих. Кроме меня и в неполном составе пришедших монахинь, не было никого. Сначала я подумала, что у всех послушание. Но когда я поближе познакомилась с монастырскими, то поняла, что бездельников здесь также много, как и в городе. Здесь тоже водились лицемеры и мнимые больные, тунеядцы и члены семей насельниц, которые  жили за счет монастыря.

Все обитатели обители ходили в храм только по праздникам. Еще в нем были паломники. Набивался полностью новый храм. Но я чувствовала, что молитва семи монахинь была куда сильнее, чем молитва всех прихожан. Я старалась молиться с монахинями. Причем, ежедневное вечернее правило из них посещало только три – Февронья, Севастьяна и Венедикта. О каждой из них я потом расскажу поподробнее.

Эти трое пробивали к Господу трубу, в поле которой попала и я. Старый же храм, с его намоленностью, вообще был частью этой трубы. Поэтому я с удовольствием брала себе в послушание мыть в нем пол.

Я умывалась капающим с подсвечника маслом и подолгу сидела на солее, не зная, что этого делать нельзя. Я чувствовала, как болезнь покидает меня. Перестает кружиться голова, возвращаются силы.

[ocean_posts_slider id=»1682″]

Отец Сергий

Отец Сергий приезжал в этот монастырь вести службы.

У него был ум, чувство юмора и артистизм. Он всегда шутил. Если бы он жил в Москве, он составил бы конкуренцию отцу Ивану Охлобыстину.

«Недовольство собой, судьбой и ситуацией есть недовольство Богом. Лечится развалом ситуации или выходом из строя головы», – 

вот одно из его импровизированных умозаключений, которыми он будоражил умы молящихся во время своих проповедей.

Отец Сергий был человеком исповеди. Он мог исповедовать часами. Куда ему было спешить? Впереди у него была вечность.

Я рассказала ему свою историю с монахом Лавры, который послал меня в глушь России, дав в поводыри святителя Макария, на гроб с мощами которого он тогда махнул рукой.

–  Не приезжали мощи в эти места? – спросила я у отца Сергия.

Он только усмехнулся моему столь буквальному пониманию слов монаха. Я не знала тогда, что святым не обязательно ездить по дорогам, чтобы помогать твоей заблудшей душе.

Отец Сергий сказал мне, что все мои беды от гордыни, и приказал смиряться.

И, чтобы начать тут же, стал называть меня не иначе, как Фроська – моя мирское имя нельзя было найти в святках, и при Крещениии меня назвали Евфросиньей.

…На следующей день после  службы отец Сергий  сказал мне:

– Видишь вон ту икону? И книжку рядом с ней? Они – твои.

…Это была икона святителя Макария Московского с частичкой гроба.

Я так разволновалась, что даже не могла ее сразу взять. Стеснялась. Никто никогда не одарял меня так волшебно, как отец Сергий.

С этого дня у меня появилось два поводыря в моей новой жизни – мать Февронья, о которой речь пойдет в следующей главе, и отец Сергий. Ради них я готова была смирять себя.

Зачем? – спросила я.

 – Ради благодати. Бог дает благодать только смиренным, – учила меня трудница, которая стирала в монастыре белье.

Смиряться мне пришлось во многом.

Забегая вперед, скажу, что никогда в миру я не стала бы терпеть такого начальника, как эконом. Никогда не стала бы работать в таком рабском коллективе, где все были поставлены на колени перед ней и все были вынуждены кто бояться, кто прогибаться.

Я уходила от подобных ей начальников, какие бы хорошие деньги мне там не предлагали, через пару недель.

А ведь здесь я работала без денег, на скудном монастырском пайке, от  которого я быстро похудела, у меня вылезли волосы, и все время хотелось спать и есть. У меня было немного денег, на которые можно было купить поесть, но я решительно не хотела выходить из ворот монастыря и ехать в село. Мое печенье быстро кончилось, иногда, чтобы заглушить голод, я просила у трудниц лапшу «Роллтон». Она казалась мне прекрасной.

Но я поверила этим двум людям – матери Февронье и отцу Сергию. Они были чисты в своей вере. А я…  Я очень хотела выздороветь. И я понимала, что эта труба к Богу действительно есть. Я чувствовала и видела ее знаки возле одной иконы, о которой я расскажу ниже. Я ощущала, что оказалась на границе. Там, за тонкой стеной – другой мир. И здесь уже можно выходить с ним на связь. Я ловила эту возможность.

Я решила пройти весь свой путь смирения до конца. Это было трудно – я  была избалована интеллигентным отношением людей друг к другу. В моем мире люди прячут свою ненависть к ближним в скафандр этикета. И так живут – со змеей в груди и улыбкой на устах.

Главное правило жизни – не напрягать никого своим существованием, не лезть в чужую зону комфорта.  Но при этом вполне можно было никого не любить и никому не помогать.

Здесь же я попала в средневековое рабство. Но люди, живущие в нем, принимали подобный строй вещей, как должное, и любили друг друга куда больше, чем в том демократическом обществе, откуда я пришла. Это парадоксально, странно, непонятно, но это очевидно было так. И это затягивало.

Здесь, на этом диком замесе из рабства, милосердия и любви, из каких-то совершенно необъяснимых вещей типа мироточия икон и удивительного чувства рядом с ними,  из мракобесия и чистоты и росла она, вожделенная мной благодать, мой цветок папоротника.

Продолжение следует >>>

Источник: Веста Боровикова