<<< Глава 1
Монахиня Февронья
Монахиня Февронья – девушка лет тридцати, но обращаться к ней надо было не иначе, как «мать». Особенно легко это получалось у тех братьев, что прошли зону. Мать Февронья была благочинная обители.
Я ничего не узнала бы о ней, если бы ни эконом, которая благословила ее пообщаться со мной.
Ее путь в монастырь был прям, чист и светел. Она рассказывала, что маленькую ее водил в церковь отец. Он рано будил их с сестрой, и они шли по какому-то шахтерскому городку через весь город – церковь была одна. Отец широко вышагивал впереди. Сестры плелись сзади. Время от времени отец поворачивался и смотрел – идут ли.
Потом она закончила школу. Сраженная житием Сергия Радонежского, очень захотела увидеть хоть один действующий монастырь. И приехала сюда. Ее отправили ходить за слепой бабушкой, но она это выдержала. Потом ее отправили мыть посуду, шинковать капусту, чуть ли не пасти голубей. Она пережила и это. Тогда ее послали учиться в семинарию, и она вернулась оттуда, вооруженная до зубов знанием литургики. Монахини уважают ее именно за это. Мне же было совершенно все равно, как она читает часы. Мне было важно другое. От ее молитвы уходила моя болезнь.
Святой Сергий подарил ей много даров. Знание грехов человеческих. Видение бесов.
Я видела, как эти мои слова навлекли на Февронью гнев эконома, которая, по болезни игуменьи Феодоры, заправляла в монастыре всем. Но я все равно повторю их – Февронья видела бесов и грехи.
Никто из обитателей монастыря не прочтет этого рассказа. Они ничего никогда не слышали ни о Дмитрие Смирнове, ни о Тихоне Шевкунове, не читали «Несвятых святых». Это может показаться невероятным. Но это было так. В интернет они не «ходили», так как были убеждены, что в нем живут бесы.
Февронья понимала, как мне тяжело. У нее, когда она приехала сюда, тоже сильно болела голова. Она часто молилась Иоанну Кронштадскому. И однажды во время молитвы почувствовала, как с ее головы словно была снята пленка. И боль исчезла.
– Это были мои грехи, – объяснила она.
Я была готова поверить любому слову той, что снимала с меня головную боль. Как мы полностью доверяем тем врачам, которые нам помогают.
Февронья дала мне молитву от чародейства – она очень серьезно отнеслась к тому, что мне был сделан наговор «на смерть». Как и отец Сергий. «Чугунный пистолет тоже стреляет», – объяснил он.
Февронья внесла в свой помянник и меня, и моего сына, и мою маму. Это значит, что с тех пор она молится о нас ежедневно. Хотя кто я была для нее? Еще одна заблудшая душа.
Ей даже нельзя было привязываться ко мне – это у монахинь считается грехом.
– Я пока не могу. К вещам уже не привязываюсь, а к людям не могу, – поскорбела она.
– Ничего, Серафим Саровский и тот был привязан к какому-то монаху, который к нему ходил, и переживал, когда тот умер, – как могла, утешила я ее.
Мать Февронья была из народности шорцев. Ее скуластому точеному лицу очень шел монашеский платок. Который, конечно, назывался как-то иначе. Но глаза у нее были совсем уж нездешние, улетевшие куда-то далеко, потусторонние.
Она верила, что скоро Сибирь захватят китайцы, и хотела только одного – достойно принять мученическую смерть. Говорила о предсказаниях старцев, что Россию разделят, Москва будет принадлежать Англии, Сибирь и Дальний Восток – Китаю, и только на Урале останется горстка русских.
И вот тут стало очевидно, кто из нас верит. Я думала, что при таком раскладе надо как-то эмигрировать в Европу, Февронья – что надо готовиться пройти мытарства и стоять перед Богом.
Еще она поведала мне версию о том, что Москва уйдет под воду, потому что под нею – болота. И достаточно несколько крупных взрывов, и она провалится в свои бесконечные тоннели метро…
Еще она верила в сны. Меня это не удивило – в первых двух главах евангелиста Матфея три раза в качестве проводника между Богом и человеком выступает сон.
От ее молитвы мне очень скоро стало легче. Через пару недель я уже ходила Крестным ходом с матерью Севостьяной по сугробом вокруг монастыря, с удовольствием мыла пол в Храме, помогала Володе мыть бочки.
Лишь вернувшись в Москву, я прочла , кто был тот Киприан, который сочинил эту молитву. Это был самый сильный колдун в мире. Он учился магии с пяти лет. И однажды его попросили сделать наговор на любовь девушке, которая понравилась его, так сказать, клиенту.
– Будь уверен, она сама к тебе вечером прибежит! – сказал Киприан воспылавшему блудным возбешением мужчине.
Но девушка не прибежала. Не действовали на нее чары Киприана. И тогда он решил выяснить, что за силы охраняют эту девушку. Оказалось, она была христианкой.
Киприан, который всю жизнь искал самую сильную силу из всех, что управляют миром, был потрясен. Принял христианство. Их – лучшего в мире колдуна и невинную девушку – казнили вместе.
[ocean_posts_slider id=»1682″]Убитые дети
Убитые в утробе дети – мой самый страшный грех. Я знала, что его нельзя искупить.
– Где они? – спросила я у Февроньи.
– На крыше ада.
Я не верила в это, была уверена, что они, как мученики, должны были быть у Бога в раю. Я очень хотела попросить у них прощения, чтобы они услышали меня.
– Как это сделать?
Февронья дала мне канон к мученику Уару, который молился перед Богом за всех некрещеных.
И показала икону Уара. Она мироточила. На бумаге, под стеклом, растекалась какая-то жидкость.
Февронья сказала, что икона замироточила после того, как она несколько раз читала там этот канон. Ее не мучили убитые дети – она пришла в монастырь девственницей. Она молилась за чужих.
После того, как она стала читать этот канон, ей приснился сон.
Она стояла в каком-то пространстве, у которого было два люка – один наверх, другой – вниз. Из нижнего кто-то подавал ей детей, которых она отправляла наверх…
«Такие хорошенькие были младенцы, пухленькие»… – улыбалась она.
Я стала читать этот канон ежедневно, немного меняя в нем слова. Вместо просьбы даровать им от Господа прощение, я просила их простить меня. За что им просить прощения у Бога?
Потом я прикладывала лоб к стеклу, под которым лежала икона, и чувствовала холод, который долго не проходил. Холод оттуда. Эта икона была дверью в иной мир, дверью, через которую я могла разговаривать с моими детьми, вымаливая их прощение.
Однажды я попросила Февронью помочь мне с ударением в чтении канона. Это было немного лукавство. Я понимала, что молитва меня – убийцы – не так сильна, как ее – девственницы и монахини, великой молитвенницы. Она стала молиться со мной. Когда я дошла до слов: «…убитых мною во чреве младенцев», Февронья почувствовала, как ее душа устремилась куда-то глубоко под землю. Она потом призналась мне в этом.
Значит, все-таки она была права.
Эта икона меняла меня. Она меняла мое отношение ко всему. Все, что было важным для меня там, за стенами монастыря, уходило в туман и рассеивалось.
Звонки «с большой земли» взволнованной мамы очень удручали меня. Я не могла ей объяснить, как мне это было важно – быть здесь.
Я спросила Февронью, возможно ли прощение этого греха.
Она сказала, что у Бога все возможно.
– Но как я это почувствую?
– Он перестанет тебя мучить.
Снятие наговора на смерть
После канона Уару я выходила на середину Храма и читала молитву Киприану, данную мне матерью Февроньей.
Это была очень сильная молитва. Исхудавшая от монастырского поста и недоедания, я стала более чуткой. И чувствовала мощь, с которой она пробивала невидимые путы, связующие меня. Святой мученик Киприан призывал на помощь все небесное воинство, и, видимо, оно откликалось.
Иногда, когда Храм не был пуст, и в него заходили редкие паломники, их словно сносило от меня во время чтения этой молитвы. Она сметала все, как ураган Торнадо.
Я чувствовала, как силы возвращаются ко мне, и тихо радовалась.Это была совсем иная радость. Скорее, она напоминала умиление.
Молитвенники
В монастыре был еще один батюшка, духовник обители. Звали его отец Анатолий. Он был истов в вере. В его помяннике были даже Пересвет и Ослабля, воины, которых послал Святой Сергий Радонежский защищать Куликово поле. И кто-то до них.
Еще одна молитвенница монастыря нуждается в отдельном упоминании. Она была дочь епископа. Ее помянник содержал всех, кто остался верен патриарху Тихону. Я видела его. Это были врата в иной мир. «От Анны, Кузнецк» – подзаголовок. И далее шли десятки имен. «От Николая, Кемерово»…
Это была дверь в то православие, которое сгнило в лагерях, было расстреляно на полигонах.
И вот здесь, в никому не известном монастыре, которому только – только исполнилось 18 лет, смешной для монастыря возраст, тихо догорала эта лампадка, лучи которой тянулись в то царство православных русских, которое было закатано в землю…
Помните образ Абуладзе – срубленные деревья с именами? Это – помянник той России.
Эконом
Эконом – это властитель монастыря. Она вершит судьбы этого маленького мира.
К ней с утра стоит длинная очередь из бездомных – каждый хочет как-то подольститься, доказать свою нужность. Длинной тенью бродит за экономом Н., все послушание которой сводится к экскурсиям с паломниками и работе в библиотеке. За такое легкое послушание Н. постоянно борется. Ей нужен монастырь. Она больна, у нее был инсульт.
Когда я по глупости спросила эконома, не видит ли она во мне беса, как мать Февронья, она возмутилась.
– Какое еще виденье бесов? – Вот я ее сейчас вызову и спрошу, каких это бесов она видит!!!
Мне стоило больших трудов уговорить ее этого не делать.
Но что может противопоставить устраивающая с помощью монастыря жизнь своих детей эконом чистоте девственницы Февроньи, которая с 18 лет на проводе с Богом? Только административное взыскание. И то надо придумать.
Все, как в миру. Те же муки отношений человека с человеком. И те же начальники – куда уж от них?
Только вот сбежать многим некуда. Куда сбежит Н.? В городе у нее после инсульта была парализована вся правая часть туловища. Она боится, что это вернется опять, боится стать обузой для родни.
Куда сбегут мать с больной дочерью? По глупости они продали трехкомнатную квартиру, чтобы перебраться в Подмосковье, приехали туда с деньгами и испугались иметь дело с местными риэлторами и застройщиками. Вернулись и смогли купить только однушку в новостройке, а денег на ремонт нет…
Куда сбежит М., их дом сгорел, а мама больна раком, и только здесь, в монастыре, ей лучше?
Куда побежит С., которая кричит иногда нечеловеческим голосом? Куда сбегут все эти бездомные? Им некуда бежать.
И это – большое искушение для начальства монастыря.
Внук эконома
Это было мое послушание, на котором я сорвалась.
Балованный внук эконома, который относился к нам ко всем, как к рабам. Так оно и было – все мы в монастыре были рабами эконома.
Детский сад находился в левом крыле дома. Внук встал на четвереньки и стал ходить по кругу. За этой забавой наблюдали три его няньки, включая меня. Я спросила маму этого злополучного внука, дочь эконома, какое послушание у нее.
– А я все это организовала, – последовал ответ.
Я поразмыслила. На одной стороне весов была Февронья, и молитвы с монахинями, и крестный ход с Севостьяной. На другой – восемь часов в день с внуком эконома, забавой которого было ходить на четвереньках по кругу.
Внук перевесил.
[ocean_posts_slider id=»1682″]…По возвращении мне было очень тяжело. Просыпаясь, я не видела церкви из окна. И мне не с кем было молиться. И мне не хватало Февроньи и ее небесного воинства из семи старух и Севостьяны. Ее трубы в небо. Ее света и ее улыбки.
Сретенье
На Сретенье я позвонила эконому и сказала, что очень хочу приехать на праздник.
– Приезжай! Мы тебя ждем! – последовал дружелюбный ответ.
Вот как. Простила она мне своего внука. Я сорвалась и помчалась в монастырь.
Ох, как же я обрадовалась, увидев купола его церкви из окон автобуса! Бегом побежала к матери Февронье. Увидев меня, она засветилась улыбкой.
Значит, так и не поборола еще своей привязанности к людям.
– Иисус тоже попросил Иоанна Богослова приютить его мать после его ухода. Он же не сказал: «Кто-нибудь, позаботьтесь о моей матери!» Он попросил Иоанна. Значит, и он привязывался, – нашла новый аргумент я. Мне очень хотелось заслужить ее любви.
Она улыбнулась моей попытке оправдать ее слабость…
Мы проговорили несколько часов.
Я рассказала ей, что меня мучил вопрос, могло ли повлиять на меня то, что я написала пьесу про силы тьмы, и даже играла в ней. Эти самые силы.
– Надо сжечь эту пьесу. Ты же вошла с ними в контакт. Вернее, они вошли в контакт с тобой.
Остался только один экземпляр. У одного актера. Надо только найти его.
– Пусть сожжет.
– И тогда – все? Дверь туда захлопнется?
– Да.
Я подумала – какое счастье, что эта пьеса нигде не была напечатана. Мучилась бы с ней потом, как Гоголь со своим «Вием». И все, кто в ней играли, тоже потом мучились…
Забегая вперед, скажу, что я нашла потом того актера и он честно выполнил мою просьбу. А вот я так и не решилась эту пьесу сжечь. Она продолжает ждать выстрела в судьбу, расположившись в моем компьютере.
Еще я рассказала, как мама в первом классе нарядила меня на карнавал…. чертом.
Февронья вздрогнула.
– Ты исповедала этот грех? И пьесу эту свою?
– Исповедала. Как и пьесу. Но дверь открылась, я думаю, именно тогда.
– Да.
…Мое детство приходилось на время СССР, безбожного и величественного в своем невежестве.
Но мама палку, конечно, перегнула.
– Тебе нужно вернуться сюда Великим постом и пожить.
Еще не до конца эта вся нечисть вышла из тебя.
…Я была готова на все. Так рада была снова оказаться в монастыре. Вот только нужно было слетать в Москву, уладить дела.
У меня оставался последний вопрос к Февронье.
– Почему из монастыря прогнали бесноватую С.? Она была очень добрый человек.
– Приехали паломницы, а с С. опять случился припадок. Она стала кричать. Они испугались.
Написали письмо епископу. И епископ прислал приказ Свету прогнать. Бесноватые в монастыре жить не должны.
– А где же они должны жить? В пещерах? У нас их нет…
…Это известие об С. омрачило мою поездку. Еще одно свидетельство того, как хрупко положение каждого живущего в монастыре. С. была одной из самых светлых, добрых, истинно христианских насельниц монастыря. И только время от времени в ней кричал бес. Все говорили, что это было очень страшно. Я не слышала.
Она прожила здесь 6 лет. И что же? Пара паломниц, приехавших на богомолье, решила ее судьбу. Они с чувством исполненного долга вернулись в свою сытую мирскую жизнь, а С. должны были прогнать по приказу сверзху. С., с ее болезнью, никогда и нигде не найдет работы. Ей распахнет двери только психиатрическая больница, но света не была душевно больной – она была бесноватой. Впрочем, для мира разницы нет.
Я не понимала епископа. Где же еще могут найти утешение бесноватые, как не в монастыре?
А если следующим паломницам не понравятся бомжи, сидящие с ними за соседним столом?
Всех этих людей надо будет выкинуть за ворота, в морозную сибирскую зиму?
…Под эти грустные мысли я летела домой, в Москву.
Где тоже была морозная зима, и где на 50 тысяч бомжей русской церкви удалось найти одну палатку, которую ей разрешили поставить только у себя во дворе службы «Милосердие». Палатка вмещала 50 обитателей. Одному из тысячи повезло, и он не умер в эту зиму от холода.
«Милосердие» взывало к помощи волонтеров. Не хватало всего – одноразовой посуды, еды, топлива. Всех 50 человек обслуживали батюшка с матушкой – приезжие добровольцы.
Кто-то на православном сайте предложил встретиться у палатки и помочь. Ни один не откликнулся.
Эпилог
Прошло сорок дней после моего возвращения в Москву.
Шел Великий пост. Дни шли за днями, я читала молитву Киприана, и ни на что не надеялась. Мне хотелось быть в Старом храме монастыря рядом с Февроньей, Севостьяной и Венедиктой.
Единственным моим спутником эти сорок дней был мой кот. Я научилась с ним разговаривать, а иногда разговаривала сама с собой. Мама была за тысячи километров от меня, сын – еще дальше, у его отца, куда я отправила его заканчивать последний класс.
…И вот однажды ночью, после того как я какое-то время пролежала в жару, накануне «Марииного стояния» под утро мне приснился сон.
В этом сне у меня было двое младенцев. В том мрачном месте, где я была с ними, эти младенцы были не нужны. Вдобавок один из них испачкался опасной мазью, я стала отмывать его, мыть под проточной водой, и начальство этого места прогнало нас оттуда. Начальству было жалко воды. Я очень боялась, что мазь погубит моего малыша, но вода помогла – с ним ничего не случилось. Мы покинули страшное место.
Младенцы были именно такими, как рассказывала мне мать Февронья – розовыми, пухленькими, и, самое главное – родными.
Я проснулась и… все поняла.
Подошла к окну. За окном, где еще вчера все было серым, кружились огромные сказочные снежинки. Весь город был укутан белым покрывалом. На земле лежали сугробы, хотя на календаре был апрель.
Я смотрела на медленно падающие за окном снежинки, которые были посланы Господом мне в утешение, и слышала – прощена, прощена, прощена.
Источник: Веста Боровикова
