Утро вторника. Традиционно в этот день мы служим молебен о болящих в нашей часовне, что стоит в посёлке сразу через дорогу от больницы. Обычно я подхожу к самому началу службы, облачаюсь, благословляю присутствующих, и начинаем служить. Потом кто-нибудь просит принять Исповедь. Причащаешь больных, или просто общаешься с народом.
В то утро меня попросили отслужить заупокойную литию. Включил электроплитку, достал из коробки уголёк, положил его на спираль. Пока ждал, когда уголёк разгорится, ко мне подошла девочка-подросток лет десяти и тронула меня за рукав.
– Там, на улице, – она показала пальчиком в сторону входной двери, – дяденька вас зовёт.
– Зовёт дяденька? А сам почему не заходит?
Ребёнок пожал плечиками.
– Не знаю. Зовёт.
Лицо этого человека мне показалось знакомым. Я видел его копающимся в мусорных контейнерах
Я вышел на улицу и увидел пожилого, худощавого, небольшого роста мужчину лет 65. Он стоял на дорожке, ведущей в часовню, обхватив обеими руками и прижимая к груди большой деревянный киот. Лицо этого человека мне показалось знакомым. Я вспомнил, что часто видел его копающимся в мусорных контейнерах, собирающим пустые металлические баночки из-под пива и жидких энергетиков. Пиджак не по размеру, явно подобранный там же, на помойке, и такая же хорошо поношенная куртка окончательно придавали ему вид забулдыги.
Проходя мимо помойки и видя его, перебирающего содержимое мусорных пакетов, я неизменно первым здоровался с этим человеком и, не останавливаясь, шёл дальше, а он, оторвавшись от своего занятия, смотрел в мою сторону, прищуриваясь подслеповатыми глазами и пытаясь понять, кто этот человек, что только что с ним поздоровался. Всё это он совершал точно в замедленной съёмке, из-за своей медлительности не успевая поприветствовать меня в ответ.
Меня его медлительность забавляла. Я вспоминал рассказ одного моего знакомого молодого человека. По роду своей деятельности он в одной известной кампании отвечает за подбор и разведение специальных сортов картофеля, что используется для приготовления любимых многими картофельных чипсов. В своё время ему пришлось много поездить по Европе, чтобы найти подходящий материал, побывал он и в Норвегии, а потом рассказывал:
«Вместе с сопровождающим меня шофёром-переводчиком, бывшим нашим соотечественником, мы въехали в одну из тамошних деревень. Медленно продвигаясь по центральной улочке, мы поравнялись с одним из домов. Рядом с ним на лавочке сидел старик-норвежец и курил трубку. Шофёр притормозил как раз напротив старика, опустил стекло и что-то очень вежливо проговорил по-норвежски. В ответ тот, привстав со своего места, приложил руку к груди и поклонился. Шофёр поднял стекло, и мы поехали дальше.
– Что ты ему сказал?
– Я с ним поздоровался и передал поклон от господина Йохансена.
– У вас с ним общие знакомые?
– Нет, конечно, я первый раз его вижу.
– Тогда откуда ты можешь знать, что конкретно этот старик знаком с неким господином Йохансеном, и тот регулярно посылает ему поклоны?
– Да ничего я не знаю. Здесь каждый второй – или Йохансен, или Андерсен. Это я так развлекаюсь от скуки. Они ужасные тугодумы, и теперь этот дед целый день будет думать о том, кто я такой и какой такой Йохансен передал ему поклон.
– Зачем тебе это?
– Не знаю, – пожал он плечами. – Я же говорю: от скуки».
Вот и этот сборщик алюминиевых баночек напомнил мне того старика-норвежца. Но я продолжал с ним здороваться, и делал это без всякого умысла, хотя про себя называл его не иначе как «Йохансен».
***
– Здравствуйте, – произнёс сборщик баночек, заметно волнуясь, и продолжил: – вот, икону вам принёс. На помойке нашёл. Только она пораненная. Её починить надо.
Нам и раньше алкоголики в обмен на спиртное приносили какие-нибудь иконки или металлические кресты. В этот раз я тоже ждал, что, рассказав об иконе, он закончит: «Только ты дал бы кагорчику-то на опохмел». Правда, я не помню, чтобы когда-нибудь видел его выпившим. Не видел, ну и что? Зачем-то он её принёс.
Он вручил мне икону и молчит. Я вопросительно кивнул и спрашиваю:
– И чего?
– А ничего, – ответил человек, повернулся и ушёл. Я смотрел ему в спину, и мне стало стыдно.
Икону мы отреставрировали. Большой, старинного письма образ Спасителя. С того памятного дня я долго не встречал этого человека
Икону мы отреставрировали. Большой, старинного письма образ Спасителя. Сейчас в отремонтированном киоте он висит у меня в алтаре. С того памятного дня я долго не встречал этого человека. Уже и икону отреставрировали, и киот, а извиниться за тот разговор и поблагодарить дарителя всё не получалось.
Однажды иду по посёлку и встречаюсь с ним буквально нос к носу. Он удивился:
– Икону? Не помню. Ничего я тебе не дарил. Ты мне вот что лучше скажи, грех на мне это или нет? Я баночки пустые из-под пива по помойкам хожу собираю. И чего только там не нахожу: и крестики, и книжки Божественные, и иконки разные. Люди иконы на помойку выбрасывают. А я нахожу и уношу домой, у меня знаешь их сколько, ой. А, бывает, просвирки нахожу, церковные. Не плесневелые, а только сильно засушенные. Не знаю, что с ними делать. На помойке оставить не могу. Дома размачиваю их в святой воде и съедаю. Это не грех? То, что я их съедаю, это мне не грех?
– Разве это грех? Нет, это не грех.
– А что такое грех?
Я показал ему на его прокуренные пальцы и сказал:
– Изо дня в день самому себя добровольно травить табаком – это грех. А просфоры – это не грех. За это тебе спасибо.
***
Прошло ещё, может, с полгода или даже год, звонит мне одна наша верующая и просит прийти домой к одному тяжело болящему человеку.
– Батюшка, он совсем уже похудел, его бы успеть причастить да пособоровать. Верующий он, батюшка, правда, как-то по-своему, а человек очень хороший. Говорил, вы его знаете, умилялся и рассказывал, как вы его с кем-то перепутали.
Я согласился прийти домой и причастить больного. Мы договорились о дне, когда я смогу это сделать. Потом мне снова звонили, несколько раз корректируя время: человека этого то и дело увозили в больницу. Короче, встретились мы с ним спустя месяц после того звонка моей знакомой.
Поднимаюсь на пятый этаж, подхожу к нужной мне двери. Она чуть приоткрыта. Звонить не стал, дверь сам открыл – и увидел старика «Йохансена». Он действительно сильно сдал, осунулся и похудел. Но глаза смотрели по-прежнему, слегка прищуриваясь. Ещё на его пальцах совсем не осталось следов никотина.
Он увидел, что я смотрю на его пальцы, и сказал:
– Я, сколько себя помню, столько лет и курю. Ты сказал, что это грех, – и я перестал курить. Видишь, совсем очистились.
Я огляделся. Прихожая без обоев. Хозяин посетовал – собирался делать ремонт, старые обои сорвал, а чтобы новые поклеить, на это сил уже не хватило.
Он провёл меня в комнату. Мы помолились. Я его соборовал, потом исповедал и причастил.
– Последние несколько лет я собирал пустые баночки и сдавал их в металлолом. На жизнь мне и без этого хватало – получаю пенсию, и дети помогают, – а я всё равно собирал. Сперва жалко было, это же металл, его ещё добыть надо. В него труда сколько вложено, а он пропадает. Собирал, а как скопится – ездил сдавать в приёмный пункт. Получал деньги и шёл в церковь. Она там неподалёку. Покупал большие свечи и ставил на все подсвечники. Чтобы каждому святому по свече. Оставшиеся деньги опускал в кружку для бедных и радовался, что могу кому-то помочь. Пойдём на кухню, там моя территория, покажу, сколько у меня святых.
На кухне один из её углов и стена, что напротив мойки с газовой плитой, сверху и аккурат до уровня обеденного стола целиком увешаны иконами. Были там и старинные, в киотах, но больше всего маленьких, самого разного калибра – от совсем крошечных до размера тетрадного листа.
– Вот, здесь я и молюсь. Как молюсь? Бывает, что и по молитвослову, но больше так, своими словами, со святыми разговариваю. Эти мне ещё от родителей достались, другие сам купил, а ещё те, что на помойке нашёл. Люди выбрасывают иконы. Не нужны они им. Ты бы знал, сколько я их ещё к себе в гараж отнёс. Я молюсь о тех, кто выбрасывает иконы, и прошу святых, чтобы они на них не обижались. По глупости всё это, по недомыслию. Живут словно дети малые, не ведают, что творят. А мне их жалко.
Последние дни одну только мысль думаю: умру скоро. Кто теперь вместо меня будет исправлять их ошибки?
Люди выбрасывают иконы. Не нужны они им. Я молюсь о тех, кто выбрасывает иконы
Он замолчал. Потом снял с полочки небольшую иконку с изображением какого-то святого монаха. Какого, непонятно. Время стёрло на иконе надпись.
– Вот, посмотри какая. Старинная. Печать по серебряному напылению. Свет вечером включаю, она вся так и играет. Валялась рядом с контейнером. Солнышко её высветило, я и увидел. Самая любимая. Возьми от меня на память.
И ещё, – он открывает шкаф и подаёт мне бутылку кагора. – В храме купил. Давно уже. Как умру, отслужи на нём обедню.
Мне уже уходить, а старик опустился на стульчик рядом с входной дверью, в комочек сжался и сидит.
Я вспомнил и говорю ему:
– Икона твоя, Спасителя, которую ты в часовню приносил, теперь у меня в алтаре висит. Так что не беспокойся, пока живу, буду тебя помнить.
– Снова ты мне об этой иконе. Не приносил я в храм никаких икон.
– У тебя что, есть брат-близнец? Если не ты, тогда кто нам её подарил?
Он улыбается, превозмогая боль:
– Не знаю. Наверно, это был ангел. – Тяжело опираясь на палку, он встаёт со стульчика: – Извини, в неподходящий момент скрутило.
Я благословил его и вышел на улицу. Уже смеркалось. В электрическом свете уличных фонарей кружились крохотные снежинки. Шел и слушал, как скрипит у меня под ногами снег. Шёл, ощущая нарастающее чувство сиротства.
***
«Йохансен», все эти годы мы были рядом, ты и я. Всякий раз, видя тебя копающимся в отбросах, я тебя жалел, думая, что тебе не хватает на выпивку. Прости меня, я так и не научился разбираться в людях.
«Йохансен», все эти годы мы были рядом, ты и я. Прости меня, я так и не научился разбираться в людях
Как правильно ты сказал: люди, даже взрослые, остаются детьми. Словно ученики младших классов, они не слушаются, бегают и шумят. Когда им хорошо, они смеются. Когда плохо, приходят в храм и плачут. Они разные, в то же время – очень похожие друг на друга, будто нарисованные под копирку. Порой, как малые дети, они играют в опасные игры. Заигрываются и сами не замечают, как подбираются к самому краю пропасти. Их нужно беречь, они не видят, как опасно ходят, срываются и падают вниз. Тебе никто ничего не объяснял, «Йохансен», ты сам всё понял и встал на самом краю. День за днём, всё это время я предупреждаю о грозящей им опасности. А ты их жалел и исправлял их ошибки.
Фонари заканчиваются, гаснет свет. Я уже не вижу снежинок, лишь чувствую, как они летят мне в лицо, тают и стекают каплями по щекам. Чем дольше я продолжаю идти, тем сильнее ощущение сиротства. Не умирай, добрый ангел «Йохансен», мне без тебя будет трудно.
